Геннадий Фоменко род. 22.01.1942 г, пропал без вести в 1996 г.
Бывший метеоролог на метеостанции «Усть-Олой» (но это, кстати, не точно), позднее – штатный охотник совхоза «Омолон». Всего нашего знакомства с ним была одна ночь после сплава с верховий Кадарамнана (описан в этой же книге). Произвёл на меня неизгладимое впечатление, тем более, что легенды о нём на самом деле ходили по всей тайге и тундре. В повести это – собирательный образ, вобравший черты самых разных людей, с которыми мне приходилось работать и жить на Севере – от моего отца, Арсения Васильевича Кречмара, до начальника полевого отряда Института биологических проблем Севера Владимира Аксёнова. Описания шахтового города Кемеровской области у нас семейные, мама, моя, Галина Фёдоровна, была родом из города Анжеро-Судженска. Если честно, то от настоящего «охотника Фомы» в повести – лишь четыре эпизода, фамилия и география места.
Большой медведь, которого Фома называл «хозяином», и на самом деле оказался таким. Он никогда ничего не трогал ни на базе, ни в других разбросанных по участку переходных зимовьях. Появлялся он на глаза раза два-три в год — в конце лета и осенью. Иногда Фоме даже казалось, что огромный зверь нарочно даёт себя увидеть.
Надо сказать, Елена сперва сразу категорически заявила, что «медведя надо убить». Сказался врождённый практицизм коренных жителей Севера. Однако тот же старик Кобелев, низенький и крепкий мужик лет шестидесяти, известный среди ламутов охотник, объяснил, что медведь может быть плохим и хорошим и что этот медведь, раз ничего не трогает, наверняка хороший, а вот если его убить, на его место придёт другой медведь, и каким он окажется, никому не известно. Сам Фома тоже пришёл к похожим выводам. Правда, он не доверял вообще никаким медведям, ни «хорошим», ни «плохим», поэтому на стене дома снаружи всегда висело заряженное ружьё. Елена, как «женщина из стада», умела стрелять с детства, потому он спокойно оставлял ей любое оружие на время своего отсутствия.
Такое мирное соседство длилось лет восемь. В первую осень, когда Фома впервые на дальнем повороте от избы не повстречал знакомые «лапти», он даже встревожился.
К этому времени Фома уже убил у себя на участке несколько медведей. По его определению - «приговорил». Дело в том, что медведь как промысловое животное в советские времена никакого интереса ни для кого не представлял: приёмная стоимость шкуры не оправдывала усилий по обдирке и вытаскиванию тяжеленного вонючего тюка хотя бы до своей базы, а на приваду туши этих зверей не годились: соболь почему-то даже в голодное время брезговал питаться этим плотоядным падальщиком. Поэтому Фома «трогал» только медведей, представлявших для его хозяйства угрозу.
Первый медведь, убитый охотником, был молод и глуп. Он обнаружил сооружённую Фомой на путике переходную избушку, залез в неё, вынес оттуда печку, а сам нагрёб внутрь сухой травы и устроил долговременную лёжку. Интересно, что именно этот факт вызывал у Фомы даже спустя двадцать пять лет приступ праведного негодования:
Надо сказать, Елена сперва сразу категорически заявила, что «медведя надо убить». Сказался врождённый практицизм коренных жителей Севера. Однако тот же старик Кобелев, низенький и крепкий мужик лет шестидесяти, известный среди ламутов охотник, объяснил, что медведь может быть плохим и хорошим и что этот медведь, раз ничего не трогает, наверняка хороший, а вот если его убить, на его место придёт другой медведь, и каким он окажется, никому не известно. Сам Фома тоже пришёл к похожим выводам. Правда, он не доверял вообще никаким медведям, ни «хорошим», ни «плохим», поэтому на стене дома снаружи всегда висело заряженное ружьё. Елена, как «женщина из стада», умела стрелять с детства, потому он спокойно оставлял ей любое оружие на время своего отсутствия.
Такое мирное соседство длилось лет восемь. В первую осень, когда Фома впервые на дальнем повороте от избы не повстречал знакомые «лапти», он даже встревожился.
К этому времени Фома уже убил у себя на участке несколько медведей. По его определению - «приговорил». Дело в том, что медведь как промысловое животное в советские времена никакого интереса ни для кого не представлял: приёмная стоимость шкуры не оправдывала усилий по обдирке и вытаскиванию тяжеленного вонючего тюка хотя бы до своей базы, а на приваду туши этих зверей не годились: соболь почему-то даже в голодное время брезговал питаться этим плотоядным падальщиком. Поэтому Фома «трогал» только медведей, представлявших для его хозяйства угрозу.
Первый медведь, убитый охотником, был молод и глуп. Он обнаружил сооружённую Фомой на путике переходную избушку, залез в неё, вынес оттуда печку, а сам нагрёб внутрь сухой травы и устроил долговременную лёжку. Интересно, что именно этот факт вызывал у Фомы даже спустя двадцать пять лет приступ праведного негодования:
— Представляешь, Миха, всё моё из избы вынес — и своё туда затащил! И зажил там, будто так и надо!
Такое хамство и нарушение святого понятия частной собственности Фома терпеть не собирался. Никаких особых мер к нарушителю спокойствия он не применил, но спланировал свои маршруты таким образом, чтобы хотя бы раз в два дня проходить в зоне видимости от поруганной избушки.
— Ну и что ты думаешь — вот иду я утром мимо, а эта скотина прямо из двери вываливает! Будто сам её строил, вкалывал, лес тягал, печку вставлял... Ну, я его отпустил от избы метров на тридцать — чтоб меньше таскать, пачкать возле дома — и в бок из винта!
«Отпущенный» на некоторое расстояние медведь (а был некрупный трёхлеток, весом чуть больше центнера) после выстрела просто исчез с лица земли — как испарился. Фома практически бегом подскочил к месту, где только что находился большой, тёмный и во всех отношениях выдающийся зверь, и увидел, что рядом с этим местом в пойме начиналась промытая невесть когда и заросшая шиповником канава. А на жёлто-оранжевых листьях шиповника то тут, то там алели более красные пятна — пятна лёгочной крови. Медведь был бит, причём бит тяжело, насмерть.
Фома двинулся верхом, держа канаву под прицелом. Он был озадачен: целился хорошо, под лопатку, и после такой пули любой из здешних лосей не прошёл бы и сотни метров. Медведь, судя по всему, двигался так, как будто, на первый взгляд, в него ничего и не попало. Конечно, это не значило, что после такого выстрела он не помрёт где-нибудь глубоко в чащобе, — более того, Фома был уверен, что именно так оно и будет. Но в любом случае элементарная гуманность (отнюдь не чуждая Фоме) требовала, чтобы подранок был добит в скорейшее время. Ну и кроме того, для Фомы в его жизни это был первый медведь. И для Фомы как для мужика-охотника «первый медведь» значил многое.
— Ну и что ты думаешь — вот иду я утром мимо, а эта скотина прямо из двери вываливает! Будто сам её строил, вкалывал, лес тягал, печку вставлял... Ну, я его отпустил от избы метров на тридцать — чтоб меньше таскать, пачкать возле дома — и в бок из винта!
«Отпущенный» на некоторое расстояние медведь (а был некрупный трёхлеток, весом чуть больше центнера) после выстрела просто исчез с лица земли — как испарился. Фома практически бегом подскочил к месту, где только что находился большой, тёмный и во всех отношениях выдающийся зверь, и увидел, что рядом с этим местом в пойме начиналась промытая невесть когда и заросшая шиповником канава. А на жёлто-оранжевых листьях шиповника то тут, то там алели более красные пятна — пятна лёгочной крови. Медведь был бит, причём бит тяжело, насмерть.
Фома двинулся верхом, держа канаву под прицелом. Он был озадачен: целился хорошо, под лопатку, и после такой пули любой из здешних лосей не прошёл бы и сотни метров. Медведь, судя по всему, двигался так, как будто, на первый взгляд, в него ничего и не попало. Конечно, это не значило, что после такого выстрела он не помрёт где-нибудь глубоко в чащобе, — более того, Фома был уверен, что именно так оно и будет. Но в любом случае элементарная гуманность (отнюдь не чуждая Фоме) требовала, чтобы подранок был добит в скорейшее время. Ну и кроме того, для Фомы в его жизни это был первый медведь. И для Фомы как для мужика-охотника «первый медведь» значил многое.
Продолжение истории и другие рассказы читайте в новой книге Михаила Кречмара «Книга выживших»
